Мемуары графа де Рошфора - Страница 32

Все это заставило меня потерять очень много времени, а потом мне сообщили из Лиона, что мой плательщик вернулся и я должен обращаться к нему. Я написал ему, и он ответил, что долговые обязательства у него. Я попросил дать мне их копии, он мне их передал, но там оказались имена всего шести кредиторов, которых я не знал и о которых даже не слышал. Я попытался найти их, но трое оказались защищены какими-то привилегиями, один захотел подать на меня жалобу в суд, другой — в Высший Совет, а третий — самому королю. Итак, после трех месяцев бесполезных поисков я оказался один на один с судебным чиновником, который испытывал такое отвращение к своей работе, что я подумал, что если дело когда-нибудь сдвинется с мертвой точки, то это будет чудом. Через некоторое время он через одного из своих лакеев передал мне, чтобы я не ждал слишком многого от суда. Я спросил его почему, на что он мне ответил, что приходил человек от кардинала Мазарини и он передал ему соответствующий приказ. По описанию, которое он мне дал, я понял, что это был Беллицани, верный слуга своего хозяина.

Невозможно описать, что я почувствовал после этого. В результате я поговорил в суде на повышенных тонах, но так и не получил вразумительного ответа, и тогда я решил пожаловаться канцлеру Сегье, который пообещал разобраться в моем деле.

Прошло еще два дня, но ничего так и не изменилось. Похоже, Мазарини поговорил и с канцлером. Я все ходил и ходил, но без результата. А тем временем деньги у меня кончились, и я вынужден был занимать деньги у своих друзей, которые еще испытывали сострадание ко мне. А еще я написал своему отцу, прося у него помощи, но так и не получил от него ответа. Я бы совсем пропал, если бы все оказались такими же, как он. Мне посоветовали подать прошение королеве-матери, женщине жалостливой, которую парижане ненавидели лишь потому, что совсем ее не знали. Я попросил ее вмешаться и заставить господина канцлера завершить судебный процесс, но королева, к моему несчастью, переложила все дела на кардинала Мазарини, а это значило, что я пытался получить помощь от того, кто создал все мои проблемы.

* * *

Со мной случилось то, что случается со всеми несчастными: я был брошен теми, кого считал своими друзьями, и через два-три месяца я оказался в такой нищете, что стал стыдиться самого себя. Не зная больше, куда обратиться, я решил поехать к своему отцу в надежде, что он не откажет в помощи тому, кто столько сделал для его семьи, если тот обратится к нему лично, а не письмом. Я с трудом нашел средства, чтобы добраться до него. Надо сказать, что представлял я собой весьма жалкое зрелище. Старые слуги даже не поверили, что это я, когда я приехал, а мои отец и мачеха с трудом узнали меня. Они дали мне поесть, осыпая меня всевозможными упреками и утверждая, что это мое поведение довело меня до подобного состояния. Нищета — это страшная вещь. Она бьет по рассудку так же сильно, как и по организму, а посему я даже не нашел, что им ответить, и если бы я периодически не вздыхал, они вообще подумали бы, что я потерял способность что-либо чувствовать и понимать.

Мне было так плохо в их доме, что если бы я знал, куда податься, то я бы не остался там и четверти часа. К сожалению, выяснилось, что наш бедный кюре умер два года назад, и мне стало казаться, что Небо решило окончательно добить меня своей немилостью. Я старался договориться со своим отцом, просил его помочь мне и одолжить денег, чтобы я мог вернуться в Париж. Я сказал ему, что мое дело ясное, и мне не могут вечно отказывать в правосудии, что травля временна, что кардиналу Мазарини рано или поздно надоест этим заниматься. Я говорил ему еще много подобных вещей, чтобы убедить его в том, что его деньги не пропадут, что я обязательно ему их верну, но он меня резко оборвал.

— Вы, наверное, принимаете меня за идиота, — сказал он. — Идите рассказывать ваши сказки кому-нибудь другому. Я знаю, почему вас лишили ренты, просто ваши кредиторы не хотят иметь дело с человеком, с которым они рискуют все потерять и нажить себе неприятности.

Если бы я мог убить себя, не разгневав Господа, я сделал бы это от отчаяния, охватившего меня после подобных слов. Я стал упрекать его, я стал говорить вещи, не делавшие мне чести, какие нельзя ни при каких обстоятельствах говорить своему отцу.

После этого он и моя мачеха приняли решение, что я не должен больше есть с ними за одним столом, а чтобы у меня не было в этом сомнений, они приказали слуге накрывать мне в моей комнате, да и то лишь после того, как поедят они сами. Таким образом, мне была оказана честь питаться объедками вместе со слугами. Но еще больше меня взбесило злорадство моих братьев, которые так выросли, что считали себя выше всех вокруг. Один из них имел теперь двадцать пять или тридцать собак, пять или шесть отличных лошадей, и это все было получено с моей помощью, но он даже не приглашал меня с собой на охоту.

Так я прожил три месяца в этом доме, где со мной обходились подобным образом, к концу которых я уже не мог терпеть и решил вернуться в Париж. Мне было трудно получить от отца средства на это путешествие, но не отъехал я от него и на два лье, как новый кюре побежал вслед за мной и передал мне десять пистолей. Он сказал, что давно хотел мне их дать, но оставил их на сохранение у одного из друзей, он не мог получить их раньше. Он сказал также, что его предшественник имел столько обязательств передо мной, а он сам имел столько обязательств перед ним, что это и стало причиной того, почему он дает мне эти деньги.

В своей жизни я получал немалые суммы от господина кардинала, но могу вас заверить, что никогда не испытывал таких чувств, какие охватили меня в тот момент. Я сказал кюре, что с радостью приму то, что он мне дает, что Бог еще предоставит мне возможность продемонстрировать ему свою признательность. А еще я сказал, что он буквально спасает мне жизнь. Потом мы стали осыпать друг друга благодарностями, и вслед за этим я продолжил путешествие.